Неточные совпадения
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете
в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство,
живет в таком-то
городе Петр Иванович Бобчинскнй. Так и скажите:
живет Петр Иванович Бобчпиский.
Бобчинский. Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество,
в таком-то
городе живет Петр Иванович Бобчинскнй.
У нас они венчалися,
У нас крестили детушек,
К нам приходили каяться,
Мы отпевали их,
А если и случалося,
Что
жил помещик
в городе,
Так умирать наверное
В деревню приезжал.
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь
в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно
жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Жили стрельцы
в особенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на противоположном конце
города расположилась слобода Пушкарская,
в которой обитали опальные петровские пушкари и их потомки.
Аксиньюшка
жила на самом краю
города,
в какой-то землянке, которая скорее похожа была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище.
А когда
жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было
в нашем
городе смирно и
жили мы всем изобильно.
Скажем только, что два дня горел
город, и
в это время без остатка сгорели две слободы: Болотная и Негодница, названная так потому, что там
жили солдатки, промышлявшие зазорным ремеслом.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться
в том
городе, где вы? Нет, век
живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
— А мы
живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же
городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести
в городе, где я не
живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
—
Живет она у нас же
в городе — Александра Ивановна Ханасарова.
— Больше
в деревне, — отвечал Манилов. — Иногда, впрочем, приезжаем
в город для того только, чтобы увидеться с образованными людьми. Одичаешь, знаете, если будешь все время
жить взаперти.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто
в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко
живет от
города, какого даже характера и как часто приезжает
в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней
в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Общество было для него необходимо, где бы он ни
жил;
в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и
в известные дни принимал у себя весь
город.
Лонгрен поехал
в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова
жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших
городах человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен
жить и селиться именно
в таких частях
города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь и всякая гадость.
Живем в одном
городе, почти рядом, а увидишься раз
в неделю, и то
в церкви либо на дороге, вот и все!
Жил некто человек безродный, одинокой,
Вдали от
города,
в глуши.
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп: что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь
город заговорит про него, он влезает
в лучшее общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и чем ему
жить с такой женой. Вот об чем поговорить нам с вами следует.
Гаврило. «Молчит»! Чудак ты… Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три
в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем; ну, он и молчит. Он и
живет здесь не подолгу от этого от самого; да и не
жил бы, кабы не дела. А разговаривать он ездит
в Москву,
в Петербург да за границу, там ему просторнее.
Лариса. Но что меня заставило?.. Если дома
жить нельзя, если во время страшной, смертельной тоски заставляют любезничать, улыбаться, навязывают женихов, на которых без отвращения нельзя смотреть, если
в доме скандалы, если надо бежать и из дому и даже из
города?
Небольшой дворянский домик на московский манер,
в котором
проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился
в одной из нововыгоревших улиц
города ***; известно, что наши губернские
города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и
в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка
в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
— Готов! — согласился Варавка. — Десяток
городов выстроил бы.
Город — это, милая, улей,
в городе скопляется мед культуры. Нам необходимо всосать
в города половину деревенской России, тогда мы и начнем
жить.
— Ну, чего он говорит, господи, чего он говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые
в деревнях
живут когда? Э-эх, — не видано, чтобы богатый
в деревне вырос, это он
в городе, на легком хлебе…
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал
в этот задыхающийся
город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть,
в советах матери скрыто желание не допускать меня
жить в одном
городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию
в руки Макарова».
Самгину неприятно было узнать, что Лидия
живет в этом
городе, и захотелось расспросить о Марине.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их
в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась
в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он
жил в этом огромном
городе.
В сущности —
город неприятный, избалован богатыми иностранцами,
живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.
— Слушай-ко, что я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не хочет ли он обосноваться здесь,
в этом
городе? Она уверена, что ему безразлично, где
жить…
Тогда он поехал
в Кисловодск,
прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию
в Астрахань и по Волге поднялся до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как
город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал
в Костроме.
Но есть другая группа собственников, их — большинство, они
живут в непосредственной близости с народом, они знают, чего стоит превращение бесформенного вещества материи
в предметы материальной культуры,
в вещи, я говорю о мелком собственнике глухой нашей провинции, о скромных работниках наших уездных
городов, вы знаете, что их у нас — сотни.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него
жить и не хочет, чтоб он учился
в другом
городе.
Мать и Варавка уехали на дачу под
городом, Алина тоже
жила на даче, Лидия и Люба Сомова —
в Крыму.
Сбивая щелчками ногтя строй окурков со стола на пол, он стал подробно расспрашивать Клима о том, как
живут в его
городе, но скоро заявил, почесывая подбородок сквозь бороду и морщась...
«Триста, ну — пятьсот человек, — сосчитал Самгин, — а
в городе живет семьдесят тысяч».
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился
в Кишиневе, учился
в Петербурге и Вене, затем приехал сюда
в город и
живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Под тяжестью этой скуки он
прожил несколько душных дней и ночей, негодуя на Варавку и мать: они, с выставки, уехали
в Крым, это на месяц прикрепило его к дому и
городу.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон с новым;
город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а
в гимназиях, мужской и женской, у нее больше двадцати стипендиатов.
— Вообще — это бесполезное занятие
в чужом огороде капусту садить.
В Орле
жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только — доброта не средство против скуки.
Город — скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства — сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя — вторая — немножко пострадала от него — из гимназии вытурили…
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует
жить в этом
городе. Было ясно:
в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть
в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его
в коридоре суда, крякнул и спросил...
— Я во Пскове буду
жить. Столицы, университетские
города, конечно, запрещены мне.
Поживу во Пскове до осени —
в Полтаву буду проситься. Сюда меня на две недели пустили, обязан ежедневно являться
в полицию. Ну, а ты — как
живешь? Помнится, тебя марксизм не удовлетворял?
Вот — я
жил в одиннадцати
городах, но нажил
в них только анекдоты.
Самгин
прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему делать. Вот он поедет
в Россию,
в тихий мещанско-купеческий
город, где люди, которых встряхнула революция, укладывают
в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли, отношения — и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
От этих людей Самгин знал, что
в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины
жить одиноко, подозревают
в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы.
Однажды Самгин стоял
в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов
города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали
городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами
в светлом тепле дружно
живут очень милые люди.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Несколько дней он
прожил плутая по музеям, вечерами сидя
в театрах, испытывая приятное чувство независимости от множества людей, населяющих огромный
город.
Она заставляла ожидать чьих-то криков, но
город безгласно притаился, он весь точно перестал
жить в эту ночь, даже собаки не лаяли, только ежечасно и уныло отбивал часы сторожевой колокол церкви Михаила Архангела, патрона полиции.
— Обидно, Клим, шестьдесят два только, — сипел Варавка, чавкая слова. — Воюем? Дурацкая штука. Царь приехал. Запасных провожать.
В этом
городе Достоевский
жил.
С той поры он почти сорок лет
жил, занимаясь историей
города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал
в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.